Моя школа меня предала. Первого сентября я пришел в свой класс и обнаружил, что в этой школе больше не учусь.
Я был совершенно ошарашен этим известием: как так, я провел в этой школе больше половины своей жизни, пришел сюда в первый класс и уйду из нее закончив десятый и ни как иначе! Наша классная стояла у доски и не знала что делать. Весь мой восьмой “б” был за меня и не желал со мной расставаться. Кого там нафиг интересует, что возле моего дома выстроили новую школу, и районо меня перевело в туда ничуть не интересуясь моим ничтожным мнением.
Я продержался месяц. Я приходил в свою старую школу, усаживался за последнюю парту и сидел на всех уроках. Уговаривать меня приходили все кому ни лень: и завуч и директор школы и даже какие-то типы из гороно приходили. Уговаривали, угрожали чем-то, уж не помню и чем.
И в один прекрасный день я выйдя из дома вдруг повернул не направо, как обычно, а налево к дверям новой школы. Класс был укомплектован такими-же как я разношерстными обормотами разозленными донельзя тем, что их оторвали от привычного, путь и фигового, но знакомого окружения. В тринадцать лет это было очень тяжело.
Мы присматривались друг к другу и к учителям. В те времена была такая мода - во вновь открывающиеся школы спихивали всех тех, кто мешал победно рапортовать о выдающихся достижениях на ниве просвещения. Ну, и таких как я, которые жили уж совсем рядом - их переводили автоматически. В общем публика у нас была еще та.
Я продержался месяц. Я приходил в свою старую школу, усаживался за последнюю парту и сидел на всех уроках. Уговаривать меня приходили все кому ни лень: и завуч и директор школы и даже какие-то типы из гороно приходили. Уговаривали, угрожали чем-то, уж не помню и чем.
И в один прекрасный день я выйдя из дома вдруг повернул не направо, как обычно, а налево к дверям новой школы. Класс был укомплектован такими-же как я разношерстными обормотами разозленными донельзя тем, что их оторвали от привычного, путь и фигового, но знакомого окружения. В тринадцать лет это было очень тяжело.
Мы присматривались друг к другу и к учителям. В те времена была такая мода - во вновь открывающиеся школы спихивали всех тех, кто мешал победно рапортовать о выдающихся достижениях на ниве просвещения. Ну, и таких как я, которые жили уж совсем рядом - их переводили автоматически. В общем публика у нас была еще та.
Учителей мы ни ставили ни в грош. Да, по правде говоря, многие из них, вполне, заслуживали это, будучи такими же отщепенцами, как и мы. Они могли распинаться у доски сколько их душам было угодно - внимание на них один черт никто не обращал. Учителя сами по себе, мы - сами. Многие пытались с нами бороться, но безуспешно: наше равнодушие и откровенная нелюбовь была непоколебимы.
И вот однажды к нам в класс, на перемене, вплыла директриса – монументальное сооружение, венчаемое немыслимой, многоярусной, прической. “Хочу представить вам вашего нового классного руководителя. Белова Людмила Николаевна,”- вещала директриса с трудом перекрывая наше дружное улюлюкание. - “ Желаю успеха,”- язвительно, как мне показалось, сказал она, кивнув новой классной.
Классная была небольшого роста. Худенькая женщина с большими, немного испуганными, глазами. Наши девицы, уже на следующей перемене собрали все данные о нашей будущей жертве. В том, что это будет жертва не сомневался никто. “Ленинградский университет, филфак с красным дипломом, двадцать пять лет, приехала к нам с мужем, которого прислали на наш химзавод”. Ха, подумаешь – фифа ленинградская, мы ей покажем, что значит с нами связываться решило наше, импровизированное, собрание.
Нам, бандитским рожам, было все равно на кем издеваться – мы мстили. И не собирались разбираться, кто прав а, кто виноват - виноваты были все! Надо сказать, что у нас на уроках учителя частенько плакали. Самым натуральным образом. И это была дань, которую мы, доморощенные бандиты, собирали с поверженного врага. Правда после учительских слез мы начинали признавать учителя и даже начинали заниматься у него на уроках. Не плакавших было всего два учителя - физик Доброштан, бывший военный летчик, успевший еще с японцами повоевать, и географ Иван в квадрате.
Людмилка держалась на удивление долго. В середине ноября в наших стройных рядах наметился разброд и шатание - “ Может ну его нафиг, смотрите, как тетка старается,” - говорили мы нашим застрельщицам – девицам. “ Щас!” - Отвечали девицы,-”Пока не поплачет- ни за что!”
И вот на одном из уроков наша классная, вдруг сказала срывающимся голосом-”Что, ждете, что я заплачу? Не дождетесь!”- И заплакала, отвернувшись к доске.
И вот однажды к нам в класс, на перемене, вплыла директриса – монументальное сооружение, венчаемое немыслимой, многоярусной, прической. “Хочу представить вам вашего нового классного руководителя. Белова Людмила Николаевна,”- вещала директриса с трудом перекрывая наше дружное улюлюкание. - “ Желаю успеха,”- язвительно, как мне показалось, сказал она, кивнув новой классной.
Классная была небольшого роста. Худенькая женщина с большими, немного испуганными, глазами. Наши девицы, уже на следующей перемене собрали все данные о нашей будущей жертве. В том, что это будет жертва не сомневался никто. “Ленинградский университет, филфак с красным дипломом, двадцать пять лет, приехала к нам с мужем, которого прислали на наш химзавод”. Ха, подумаешь – фифа ленинградская, мы ей покажем, что значит с нами связываться решило наше, импровизированное, собрание.
Нам, бандитским рожам, было все равно на кем издеваться – мы мстили. И не собирались разбираться, кто прав а, кто виноват - виноваты были все! Надо сказать, что у нас на уроках учителя частенько плакали. Самым натуральным образом. И это была дань, которую мы, доморощенные бандиты, собирали с поверженного врага. Правда после учительских слез мы начинали признавать учителя и даже начинали заниматься у него на уроках. Не плакавших было всего два учителя - физик Доброштан, бывший военный летчик, успевший еще с японцами повоевать, и географ Иван в квадрате.
Людмилка держалась на удивление долго. В середине ноября в наших стройных рядах наметился разброд и шатание - “ Может ну его нафиг, смотрите, как тетка старается,” - говорили мы нашим застрельщицам – девицам. “ Щас!” - Отвечали девицы,-”Пока не поплачет- ни за что!”
И вот на одном из уроков наша классная, вдруг сказала срывающимся голосом-”Что, ждете, что я заплачу? Не дождетесь!”- И заплакала, отвернувшись к доске.
В классе воцарилась та самая гробовая тишина, которой она так безуспешно добивалась все это время. Триумфа мы не ощущали. Девчонки кинулись утешать Людмилку. Они обнимали ее и поглаживали по вздрагивающим от тихого плача плечам. А потом, они вдруг напустились на нас, обвиняя во всем произошедшем только нас, пацанов, обомлевших от такого коварства.
Этот случай очень сильно повлиял на нас. Мы, вдруг, задумались- да, что же мы творим-то? До нас, хоть с трудом, но таки дошло, что можно объединить усилия не только для травли кого-то, но и для других, более мирных, целей. Даже Мишка Криворучко, гроза школы, досиживавший восьмой класс ради справки об окончании и не учившийся последние, этак, лет семь, на следующий урок выучил с грехом пополам стихотворение, заданное на дом. Когда он поднял руку в ответ на вопрос, кто будет отвечать, классная чуть снова не расплакалась, а класс разразился бурными аплодисментами от которых Мишку чуть кондрашка не хватила.
Надо сказать, что потом все свои дни рождения Людмилка, праздновала с нами. Она относилась к нам, как к равным, взрослым людям, и мы ей отвечали своей, искренней любовью.
А то, что в моих текстах так много ошибок ее вины нет - она пришла слишком поздно: русский язык, к тому времени мы уже “прошли”. Кто как, а я прошел, увы, мимо.
Комментариев нет:
Отправить комментарий