Жизнь

    Холодина, блин, жуткая. Температура, морозно выдохнув, нырнула  ниже минус тридцати, в явном намерении добраться, если не до самого дна, то уж до сорока - точно. Мы сидим в зале ожидания железнодорожного вокзала. Тут потеплее. Выше ноля, кажется. Зал полупустой, народ ждет поезда, который останавливается ровно на две минуты, на этой забытой Богом, но, почему-то, все еще населенной людьми станции, маленького шахтерского городка. Жутко хочется курить, но выползать наружу не хочется совсем. Там, мало того, что мороз, так еще и ветер.  Да такой, что мою, вроде бы, совсем надежную одежку прошибает насквозь, сразу добираясь до самых костей, да так, что потом процесс отогревания в едва теплом вокзале сопровождается дробным стуком зубов...  Нет, пожалуй, уже ничего не охота. Да, ничего.  Скорей бы поезд и теплый вагон. Даже дети притихли, что уж совсем редкость.

   Двери ведущие на перрон открываются и в зал вваливаются автоматчики. В овчинных тулупах до пола  и с автоматами наперевес. Они привычно образуют коридор ведущий от дверей на перрон до дверей, ведущих на привокзальную площадь. Тишина в зале , и без того не шумном, становится абсолютной. Все ждут замерев, что же произойдет дальше, вглядываясь в темноту за распахнутыми дверьми и вслушиваясь в шорохи и редкие звуки ночной жизни станции. 

   Они вошли в зал как-то все разом, в клубах белого морозного воздуха. Четверо конвоиров и заключенный между ними. Конвоиры -  рослые ребята в тулупах до пят и с красными лицами, ошпаренными морозным ветром. Между ними шел он.  В полосатой, тонкой робе и такой же шапочке на голове.  Я тогда единственный раз в жизни видел заключенного в полосатой, знакомой, разве, что по картинкам в книжках, каторжной робе. Руки и ноги его были закованы и он семенил, смешно перебирая ногами, обутыми в тряпичные тапочки. Лицо его было серым и не выражало никаких эмоций – просто сильно усталый человек бредет куда-то, не очень торопясь. Голова его едва доставала до плеч конвоиров. Телосложением он был,как говорится – соплей перешибить можно. 

  “убийцу ведут” - выдохнул кто-то. В полной тишине, не обращая внимание ни на кого, печальная процессия прошла через зал и исчезла в морозной тьме привокзальной площади. Автоматчики, дождавшись прохода, исчезли тоже. 

    Поезд пришел по расписанию и мы забрались в теплый вагон пить свой дежурный чай, неизвестного происхождения,  но, хотя бы, горячий!

    Я еще долго ворочался на верхней полке, не в состоянии уснуть, вспоминая равнодушное лицо “убийцы”. Потом в памяти всплыл другой духарик, похожий на этого, как две капли воды – такое же телосложение, такое же выражение лица...

   Когда я отдыхал в доме скорби я находился в санаторном отделении в котором даже решеток на окнах не было(помните - “наши болезни – ваше здоровье”?). Рамы в окнах были забраны деревянным, частым переплетом довольно толстыми брусками.

   Было начало сентября.  Совершенно фантастическое утро.  За окнами осень.  Золотая. Яркое, но уже не сильно греющее, солнышко лениво касалось слегка пожухшей травы, слегка подмерзших лужиц – память о вчерашней непогоде, деревьев, не успевших скинуть листву, но готовых начать это делать с минуты на минуту... 

    Я стоял возле двери в отделение, ожидая когда сестричка придет и выпустит меня на выходные домой. Она пробежала сказав, притормозив на секундочку:  “Подожди пару минут, ладно?  В соседнем отделении ремонт и нам острого больного подкинули, сейчас ему успокоительного введем и я тебя выпущу”.

  Я скучал  в коридорчике со старым портфелем под крокодилью кожу. В портфеле  была дочитанная на двадцатый раз свежевышедшая тогда  "За миллиард лет до конца света"  и грязные тряпки, которые я намеревался постирать.  Я с тоской наблюдал, как палате напротив привязывали маленького щупленького человечка к кровати.

  “Ну все, на этот автобус я уже опоздал,” - Злюсь я глядя как два дюжих санитара, вызванных из пятого – буйного отделения, примотав руки и ноги бедолаги к кровати жгутами из вафельных полотенец, держат его за туловище, прижимая к казенной койке.

   “Что за фигня? ”- Изумляюсь я - ” Эти полотенца трактором не разорвать.  Что им делать нечего, что ли?” Сестричка со шприцем в руках склоняется над пациентом.

    И тут, прямо, как у Стругацких - “фотография кончилась и началось кино!”

    Я просто ничего не успел понять. 

    Р-раз! - Грохот, звон разбитого стекла - и все бегут в разные стороны. 

   Два! - сестричка, на бегу -” Бросай портфель в соседнем отделении дверь открыта, беги туда ловить!

   Три!- швыряю портфель и тоже бегу, как все,  пытаясь сообразить - кого ловить? куда бежать?

   Выбежав, но не торопясь, что бы не попасть впросак, так как все еще не понимаю что произошло.  На встречу нам из близлежащего леска, по асфальтовой дорожке громилы-санитары ведут совершенно невырывающегося духарика в семейных трусах до колена и фиолетовой майке. Запыхавшаяся сестричка, идет  рядом, поглаживая его по руке:

  - Ну, что же ты, миленький, я же только успокоительное хотела поставить...

  - Я... Испугался, - бормочет  мужичонка с  неподвижными глазами на сером ничего не выражающем лице, - я думал вы меня убить хотите.

  

    Из жуткого пореза на ноге у него льется  кровь, но он не обращает  на это никакого внимания: 

   "думал - убить хотите”, повторяет  он снова и снова равнодушным голосом

   Я лежал на верхней полке в купе плацкартного вагона. Внизу сопели угомонившиеся дети.  Что-то бормотала во сне жена. Глядя в темень за окном, я считал редкие фонари, настырно  выпрыгивающие из темноты.  Двадцать, двадцать один,..., сто пять.... Сколько их еще у меня?