Круиз длился почти месяц. Сначала наш теплоход завернул на Сахалин, в порт Корсаков. Там  мы нагулялись  всласть по олимпийским сооружениям и, заодно,  наелись корейских паровых пирожков. Надо сказать, я единственный из всей группы уговорил целый пирожок. Большая часть моих сотоварищей по путешествию багровела лицом, рыдала глазами и полыхало огнем изо рта,  от одного кусочка этого счастья.
 
 Лихо перемахнув курильские острова, теплоход оказался в Петропавловске Камчатском, где была Паратунка, теплоход Советский Союз и кладбище на сопке, с похороненными там англичанами и разными другими французами.
 
    Потом, мелкими шажками ночных переходов, теплоход "Хабаровск"  спустился по ступенькам Курил обратно к Владику, проскользнув между Хоккайдо и Хонсю, слегка оцарапав борта о их берега. 

     Они терялись везде, эта наглая парочка. При каждой высадке на берег, при каждой экскурсии в какой-нибудь там, очередной музей, по которым нас неумолимо таскали - уплачено. Да и, знай и умей свой край, мать твою!  

 
    Терялись везде.  Где только можно было.  Где нельзя - тоже. 

    Их ничего не смущало.  Просто, они видели только друг друга, а окружающие, явно воспринимались ими как докучливый фон.

     Оказаться с ними в одной группе было сущим наказанием. Потому что, это неизбежно вело к тому, что группа будет последней грузится на плашкоут, для отправки обратно на судно. 

   Они были совсем старыми.  Им явно было уже за тридцать и я, наблюдая за ними, ходящими везде, взявшись за ручки, ну прямо как детсадовские, честное слово, все пытался понять - откуда у этих двоих такое пренебрежение к мнению окружающих?   

   Все мое тогдашнее уже взрослое, четырнадцатилетнее существо, выросшее в удушливой атмосфере советского пуританства,  протестовало против такой публичности чувств.

  В один прекрасный день случилось то, чего никак  не могло не случится – они потерялись. Совсем.

   Теплоход стоял на рейде одного из курильских острова. Какого? это не важно для моего рассказа. Пусть будет Итуруп. Или Кунашир?  Час шел за часом, а известий о пропавших не было.  Я, по своему обыкновению, ошивался не там, где разрешено пассажирам, а там, где интересно.

   “...они мне оплатят по тарифу за каждую минуту простоя - шестьсот рублей за час” - орал, явно расстроенный капитан, который до этого момента, за все плавание ни разу даже голос не повысил. - “Еще час ждем а потом снимаемся с якоря. У меня штормовое предупреждение и я не собираюсь шторм на рейде встречать !”. 

   Разойдясь,   капитан  начал (или продолжил – не знаю) орать на директора круиза, тоже багрового лицом.  Я же счел за благо удалиться, пока меня не застукали и не накостыляли по шее за все мои прегрешения разом.

   Море в тот день было на удивление спокойным. Таким гладким, как стекло, я его видел, пожалуй, первый и последний раз за весь круиз. Плашкоут, который пер к теплоходу трудяга-буксир, казался еще огромнее, чем не самом деле. Видимо,  от того, что на нем стояли только два человека, держащихся за руки.

    Встреча была торжественной! Сам капитан стоял у трапа с перекошенным от злости лицом. На трап парочка ступила одновременно и не торопясь поднялась на борт. Я ждал всего, чего угодно – от рукоприкладства до команды “вышвырнуть за борт наглецов!”, но только не того, что произошло. Когда они приблизились, изрыгавший огонь капитан  посмотрел им в глаза и... Вдруг махнув рукой, повернулся и пошел к себе. Оставив жаждущего крови начальника круиза с открытым от изумления ртом...

   Лицо его утратило всю злость.  И мне даже показалось,  что я заметил легкую улыбку,  но тут я не ручаюсь, какая может быть улыбка на лице старого морского волка? 

  Он смотрел только на Нее и улыбался. Она же обвела окруживший их “комитет по встрече” спокойным взглядом и улыбнувшись сказала - “Мы в кино были. Извините”.  

   Ничего извиняющегося в ее интонации не было. Улыбка, хоть и была направлена ко всем нам, но предназначалась только Ему.  И никто на нее не посягнул. Они молча спустились к себе в каюту. 

  А потом был шторм, который избавил меня навсегда от желания стать старым морским волком, а заодно я утратил, так огорчавшую меня до тех пор способность укачиваться даже от одного вида моря на картинке.  

   А  потом был день Нептуна, на котором веселые черти-машинисты мазали увазюканными солидолом кистями всех желающих и не очень, перед тем, как швырнуть в бассейн полный морской воды, сооруженный на палубе специально к этому случаю. Особо досталось девчонкам-стюардессам, которым мстительные черти задирали юбки и ставили на задницы здоровенную печать сажей, и запихивали под улюлюкание команды в воду. 

   А  потом мы вернулись во Владик, но я и так больше не видал.  По моему, они просто не выходили из своей каюты до самого конца круиза. 

   Я сам уже давно перемахнул возраст и тех “пожилых” влюбленных и того сорокалетнего, кажется,  старика – капитана.  Публичность выражения своих чувств у меня теперь, скорее, вызывает легкую улыбку, но время от времени в памяти всплывает гладкое, как стекло море, деловито пыхтящий буксир, толкающий плашкоут, на палубе которого в легкой дымке стоят две, едва различимые, фигурки по детсадовски держащиеся за руки.